Мои гуси-лебеди [рассказы о детстве] - Георгий Дмитриевич Гулиа

Конечно, орел на руке — хорошо. Но еще лучше смотрится он на груди. Неужели наступит момент и орлиные крылья навсегда запечатлеются на моей груди? Сейчас, когда лира — вернее, лиры — почти в руках, можно и помечтать. Нет, ирисок я покупать не буду! Немного лир одолжу у Володи. Потом расплачусь с ним пустыми спичечными коробками. Ведь он же собиратель коробков, страстный коллекционер. Он даже где-то в порту раздобыл коробок, привезенный с островов Фиджи. Так ему сказал моряк.

Скорей бы кончалась эта проклятая материя и это горячее солнце!

Один грузчик вдруг крикнул:

— Шабаш, ребята! Груз на исходе!

Дрогали подтвердили, что трюмы пусты, весь товар налицо. Правда, у края поляны еще оставалась гора бязи, но она была уже не страшна. Разве тот, у кого будет орел на груди, может страшиться какой-то мокрой бязи и знойного августовского солнца?..

Часам к пяти вечера пустырь сделался бежевым. Зелень скрылась. На линейке подъехал комиссар Володя Званба, он собрал всех нас и сказал:

— Мальчики, вам сейчас выдадут деньги. Но это чистая символика…

— Что такое «символика»? — шепнул мне на ухо Женя, но я и сам не понимал.

— Ваш труд стоит многих лир, а не то чтобы десяти каких-нибудь. Но вы поработали на свою власть. Ясно?

Потом мы стали в шеренгу, и нам вручили по десять лир.

У меня в руках хрустела бумажка, а мне не верилось.

Я тут же помчался домой. За мною — Володя и мои друзья.

Да, я чуть было не позабыл сказать — комиссар Званба добавил:

— Считайте, что это лиры из рук Нептуна…

Дома нас всех с пристрастием допрашивали, откуда деньги. Когда мы объяснили, встал другой вопрос: почему мы их взяли? Разве можно было брать деньги? В беде надо помогать бескорыстно. А комиссар попал пусть в небольшую, но беду.

Отец долго выговаривал нам с Володей. Но ничего, мы спали в ту ночь прекрасно. (Лиры мы отдали на хранение маме.)

Орлиная татуировка, опрокинутая на берегу лодка с прогнившим килем и старый моряк под нею с иглами и японской тушью так и остались мечтой. Ибо наутро мы поняли, что обычный хлеб — самый обыкновенный! — дороже всяких татуировок. И хлеб, купленный на незнакомые лиры, оказался превыше всего на свете. То был хлеб насущный, хлеб трудовой…

ЗНАМЕНИТЫЙ ШИМКУНАС

Георгию Холопову

Он появился совсем неожиданно — такой белобрысый, пышущий здоровьем, не высокий и не низкий. Такой коренастый.

Когда мяч подкатился ему под ноги, он вернул его на поле, причем таким макаром, что игроки рот разинули. И было отчего: мяч завертелся в воздухе, как юла, описывая странную параболу, и, как бумеранг, круто свернул влево и чуть не влетел в ворота. Вот так крученый мяч!

Это было где-то в конце поля, в трех шагах от того места, откуда били «корнер», или угловой.

Матч продолжался: «Унион» выступал против «Унитаса». Игроки бегали по полю в своих повседневных ботинках, туфлях или просто босиком. Только у левого инсайда «Униона» имелись почти настоящие бутсы: он их сам себе сшил, ибо был сапожником. Звали его Леон, а фамилии никто не знал. Собственно, зачем она? Разве короли носят фамилии? А Леон был королем сухумского футбола: если он подавал «корнер», то мяч сам залетал в ворота. Впрочем, королей было в то время несколько: Дауд, Миша, Саад-бей, Рудольф… Дауд играл головой даже лучше, чем ногами. Миша бегал вдоль поля быстрее ветра, и мяч едва поспевал за ним. Саад-бей в воротах схватил бы не то что мяч, но даже пулю, если бы кому-нибудь вздумалось выпустить ее вместо мяча. Рудольф обводил всех так, как сам сатана не сумел бы сделать этого. Если бы каждому из них выдали казенные бутсы, гетры и футболку с номером на спине, то они вчетвером могли бы выиграть матч у кого угодно. Хоть у сборной Англии.

Сейчас с придыханием произносят имена Пеле, Бакенбауэра, Яшина… А они смогли бы играть в некошеной траве? Могли бы брать мячи голыми руками? Или бить голой ногой, до предела сжав пальцы, чтобы они не сломались? Или еще больше: любили ли они футбол так, как любил его Шимкунас? Кто на это ответит?

Так вот, тот самый белобрысый незнакомец, который послал мяч в поле, и был Шимкунас. Он еще раз обратил на себя внимание, когда чуть позже, стоя позади ворот, поймал мяч в броске «ласточкой». Он схватил мяч, который пулей пролетел в шагах шести от него. Словно бы кто-то нажал на пружину, и Шимкунас понесся за мячом быстрее самого мяча. Он схватил его обеими руками, прижал крепко к груди и тут же угодил в болото. Его вытащили, откуда-то принесли ведро воды и принялись отмывать. И когда его спросили, кто он, ответил:

— Шимкунас.

Оказывается, Шимкунас был голкипер, и он не мог и в мыслях допустить, чтобы мяч мог пролететь где-то возле него просто так — за здорово живешь! И для Шимкунаса не имело значения, есть поблизости болото или нет, посыпана земля осколками стекла или поросла мягкой травой. Главное для него — не пропустить мяч! Мяч обязан был находиться в его руках. Таков уж был этот черт Шимкунас.

А я? Вы вправе спросить, что делал я на поле? Сказать по правде — ничего особенного. Бегал за мячом, когда тот уходил за пределы поля, угодливо подносил его Саад-бею, или Мише, или Дауду и сосал ириски (копейка за две штучки). Разумеется, до «Униона» или «Унитаса» мне и моим товарищам было далеко, так же как «Униону» до «Борусии» или «Ливерпуля». Но и я мог падать в болото в погоне за мячом и бегать по полю два тайма, по шесть часов каждый. А уж чужую игру мог оценить не хуже современного судьи международной категории…

Шимкунас мне сразу понравился. Особенно этот его прыжок в болото (в то время в Сухуме не было стадиона с подстриженной травой и высокими трибунами).

Словом, Шимкунаса приметили, и хорошенько приметили. Он аккуратно приходил на матчи и тренировки «Униона» и «Унитаса». Однажды он сел в сторонке на землю, разделся и раскрыл небольшой чемоданчик с вещами. Синие суконные брюки он сложил аккуратно, так же как рубашку-безрукавку. Лакированные туфли и носки пристроил рядом, а сам надел голубую — как небо! — майку, обулся в настоящие бутсы с шипами, из чемодана достал шерстяные наколенники,